Тринадцать: Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I] - Магнусгофская Елизавета Августовна

— Не умирай, Амишка! Без тебя, ей-Богу, скучно будет…

А вот не послушалась — взяла да и умерла… Прихожу раз с лекции — лежит, протянув лапки…

Ну и стало мне тут совсем противно в этой комнате…

Дня через три зашел ко мне товарищ, Антонов. Скандалист в пьяном виде первостепенный, а в общем — душа-человек… Рассказывает: поругался с хозяйкой, да так крупно, что она грозит на него к мирошке подать. Вещи хочет выбросить на улицу. Топить перестала. Кипятка не дает. Что Антонова выбрасывают из комнаты за неплатеж или за скандалы — история не новая.

Не успел Антонов рассказать до конца о своей ссоре с хозяйкой, в голове моей уже созрел коварный план. Антонов доверчиво пошел в расставленную ловушку, и в тот же вечер мы поменялись комнатами.

Я чувствовал себя, как Петр Великий после Полтавы, когда вечером укладывался на жесткой раме Антонова. Наконец-то я могу спать спокойно!

Но блаженство мое длилось недолго. Через три дня ввалился ко мне Антонов, и, грузно опускаясь на кровать, заявил:

— Как хочешь, а в этой комнате я не останусь!

— Что, опять поссорился с хозяйкой? — поспешил спросить я.

— Какой черт поссорился… Куле Ивановна — прелесть старуха… Лучшей хозяйки не надо… А скажу прямо: мне там жутко. Ну, чего смотришь? Скажешь, Антонов пьян? Ну да, пьян, а тебе что? Потому и рассказываю, что пьян. А вчера не был пьяным, ей-Богу… И позавчера… А вот, тоска берет, черт ее знает, с чего… Стучит, всю ночь стучит, в дверь, в окно… Вот же, знаю, что это — ветер, а не могу. Такой страх нападает… Я очень суеверен, ей-Богу… Ты не знал этого? И вот, можешь меня убить, если в этой проклятой комнате не случится со мной чего дурного… Нет, ни за какие коврижки не останусь я там… Ведь ты знаешь, — он для чего-то понизил голос — что это комната — номер тринадцатый?

— Как тринадцатый?

— Ну да… А ты думал, третий? Нет, брат, дудки-с… Я с электрическим фонариком рассмотрел: единица стерлась, одна тройка осталась… Да и рядом — № двенадцатый… Ну, а ты ничего не замечал в этой комнате?

Он подозрительно посмотрел на меня. Я видел, что никакие выкрутасы не помогут, и сознался, что подвел товарища.

— Ну, попробую завтра ткнуться к кому-нибудь из коллег, а сегодня ты обязан, в наказание, идти со мной туда. Ишь, подвел товарища, чертова кукла… Но я не злопамятен. Наоборот, благороден и великодушен: такой водкой угощу, что пальчики оближешь…

— А на тот свет не отправлюсь? Вот, например, денатурат…

— Денатурат, — обиделся Антонов. — Сам ты денатурат, чертова твоя бабка! У меня микстура самая безвредная: Spiritus vini, сироп и aqua distillata!

Мы здорово наклюкались в тот вечер, но и это не помогло: в пьяном бреду видели всякие ужасы. Поминутно окликали друг друга. Я просил у Антонова в чем-то прощения. Тот рыдал, уверяя, что ему жаль расставаться с молодой жизнью… Еще, слава Богу, не напал на него буйный стих.

На другое утро Антонов перебрался к какому-то товарищу, у которого арендовал свободный диван до конца семестра.

Потом подошли праздники, я уезжал в Питер, а вернувшись, как-то мало встречался с Антоновым, занятый подготовкой к экзаменам — надо было много нагонять, и как-то забыл даже о существовании комнаты № 3.

Увиделся я с ним в начале февраля на концерте. Он был с двумя курсистками. Пошли их провожать, куда-то в конец Звездной.

— Интересно знать, живет ли кто в проклятой комнате? — сказал на обратном пути Антонов.

— Да, — сказал я, внезапно вспомнив мое в ней пребывание, — пойдем, посмотрим в окно — недалеко…

Окно выходило, как я, кажется, говорил, через пустырь на Звездную. Был второй час ночи, но окно светилось ярким светом. Занавески были отдернуты, ставни не закрыты, и мы увидели студента в синей рубахе, нагнувшегося над чертежом.

— А ведь это Бауэр, — воскликнул Антонов, обладавший прекрасным зрением, — ей-Богу, он.

Действительно, это был Бауэр, один из тех молодых людей, которые, кажется, уже родятся примерными. В гимназии переходят из класса в класс с наградами, в университете аккуратно посещают все лекции, записывая все в чистенькие тетради, быстро сдают все зачеты и считаются у начальства «благонамеренными» и «положительными». Товарищи относились к Бауэру слегка насмешливо, пользовались беззастенчиво его записками и называли «немцем», на что он очень обижался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Зайдем, подразним немца, — предложил Антонов, — интересно знать, реагируют ли его немецкие нервы на чары комнаты номер тринадцатый…

— Кругом идти не стоит. Когда я жил еще здесь, по вечерам я всегда перелезал через забор. Там, за углом, ниже и без гвоздей…

Мы перемахнули через забор и стукнули в окно. Надо было видеть, как изменился в лице Бауэр, вздрогнул, вскочил и остекленевшими глазами уставился на дверь. Мне стало жалко товарища, и я громко крикнул:

— Открой, Бауэр, окно, это товарищи.

Немчик овладел собой и открыл половинку окна. Мы влезли.

— Испугали мы тебя, дружище, — довольно бестактно начал Антонов, — но мы, проходя мимо, узрели у тебя огонь, и нам захотелось знать твои впечатления об этой комнате…

— Об этой комнате? Но кто… кто вам мог сказать?

— Значит, и ты, Брут, — засмеялся Антонов, а я нехотя пояснил, что мы жили в этой комнате до него.

— Значит, и вы знаете, — облегченно вздохнул Бауэр, — а я думал, что схожу с ума… Я живу здесь около месяца… но здесь очень… неприятно… (он не хотел сказать «жутко» — или вовсе не знал этого выражения). — Я не знаю, что это: стучит всю ночь, в окно, в дверь, в стены… И чувствуешь, что не один. Зажжешь свечу — никого… А чувствуешь, что кто-то есть… Стоит за спиной… ходит… Ведь вы не смеетесь надо мной, нет?

Он был так бледен, и на лице его был написан такой страх, что сердобольный Антонов шепнул мне:

— Ишь, струсил, немчура… Ну, Бог с ним — посидим у него немного…

Бауэр не просил нас остаться, но видимо, был очень рад нашему присутствию. Мы переменили тему разговора и просидели с ним до утра…

Через неделю мы узнали, что Бауэра свезли в больницу. К нему никого не пускали — он был без сознания. Через десять дней мы проводили его на кладбище…

Антонов, известный своей чисто бабьей болтливостью, разнес по всему университету историю о комнате № 3 и бедный Бауэр, которым в жизни интересовались мало, только снисходительно подтрунивали над ним — теперь, после смерти, стал героем легенды. Передаваясь из уст в уста, украсилась она тысячью подробностей, и в свободное время ходили компанией на Лунную, осматривать роковую комнату. Но поселиться в ней, к великой досаде дворника и Куле Ивановны, не решался никто.

— Уж очень неудобен вход…

Однажды была попойка у студента Гайдашвили. Богатый и независимый, он жил на широкую ногу, и в тогдашнее трезвое время умел доставать и вино, и коньяк — в любом количестве.

Не помню, как зашла речь о Бауэре. Дамы заинтересовались. Пришлось рассказать все сначала, со всеми легендарными подробностями. Хорошенькая брюнетка — Клара или Катя — не помню хорошо, стала дразнить нас, что никто не хочет там поселиться.

— Храбрые студенты двадцатого века… Люди без предрассудков, — издевалась она.

Гайдашвили почувствовал себя задетым.

— Не имею ни малейшей охоты забираться так далеко и бросать свое хорошее помещение (у него была шикарная комната в центре) — будь это ближе, я завтра переехал бы на Лунную.

Мы видели, что Гайдашвили рисуется перед дамами. Ну и пусть бы — да снова испортил все дело Антонов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Не хвастай! — крикнул он через стол.

Черные глаза Гайдашвили сверкнули.

— Ты отлично знаешь, что я от своих слов не отказываюсь… Хочешь, я завтра же перееду на Лунную?

— Не переедешь, — упрямо твердил пьяный Антонов.

— Перееду. Хочешь пари?

Хорошенькая брюнетка, неравнодушная к хозяину, испугавшись результата своих необдуманных насмешек, стала упрашивать Гайдашвили не делать этого, но просьба ее еще больше подзудила его.